.....И вот затих гром пушек, хлопки пищалей и лязг сабель. Умолкли крики побоища. Тишина опустилась на залитое кровью Клушинское поле. Отблески багрового заката, ослепительно сверкавшие на поверхности Клязьмы, вспыхивали теперь на погнутых доспехах, разбитых орудиях и поломанных клинках там, где лежали убитые. Мертвые руки крепко держали оружие. Головы, запрокинутые вверх в предсмертной агонии, тщетно взывали к милосердию Божьему. Его не было и быть не могло в тот день на месте побоища, где ратники Василия Шуйского-Московского и немецко-шведские наемники вместе со своими убийцами в польских кунтушах покоились в объятиях смерти.

Одинокий всадник, терзающий шпорами бока своего коня, мчался к опушке перед лесом, широко раскинувшимся воль берегов реки от Смоленска читай до самой Москвы. Земля была изрыта так, будто здесь прошлись тысячи кротов и буквально завалена трупами пеших ополченцев, в панике удиравших от всесокрущающего напора гусар и попавших под меткий огонь польской артиллерии. Неумолимый как сама Смерть, которая обступала конника сзади и спереди, Якуб Ялинский в одиночку преследовал московских ратников, спасавшихся от гибели в мрачной чаще. Кровью жаждал “черный шляхтич” хотя бы на миг залить Тьму, поселившуюся в его многострадальной душе.

Случилось это совсем просто и неожиданно. После раннего обеда захудалая шляхтянка Олеся Макейчик пошла в лес набрать милому к ужину грибков. Пошла она, да в лесу-то и закружилась. Она туда, она сюда, да ну кричать, звать на помощь, никак не может выйти на тропинку. Уж не лесной хозяин, сам леший-лесовик скрыл тропу, утыкал ее ёлками, не найти... Должно быть далёко зашла, вся измучилась, последних силёнок лишилась, села на пенёк, заплакала. Стали чудиться ей волки, вот набегут волк с волчицей и задерут её. Ни чертенят, ни самого лесовика девушка не боялась, от этой нечисти крестом да молитвой борониться можно, а вот лесного зверя страшно.

Она подхватила корзинку с белыми грибами и, вытаращив глаза, неведомо куда побежала по лесу. Бежала, бежала и, слава тебе, господи, - наткнулась на желанную тропинку. А стало вечереть, солнце село, даже верхушки сосен погасли. В какую же сторону по той тропе бежать? И она припустилась влево. Бежит, кричит: "Эй, эй!.. Я здесь!" Вдруг речка, девушка стала перебираться по лесине, нечаянно оборвалась и бултыхнулась в воду. А вода ключевая, холодная, вода сразу обожгла разгорячившуюся на берегу Олесю. Девушка едва выползла из воды на берег, вся мокрая, и почувствовала резкую боль в ноге. Она приподнялась, прошла два-три шага и снова упала на землю. Больно. Ну, так больно, что ступить нельзя. Она прилегла и застонала. И взглянула на небо, и просила у бога помощи, чтоб бог исцелил ей ногу и помог выбраться в стан, - иначе волк с волчицей задерут её.

- Боженька, миленький, уж ты постарайся...

Ночь наступила холодная. Олеся не могла согреться, она промокла до нитки и вся продрогла. Её трясло. Она вскакивала, пробовала идти, но от нестерпимой боли в ноге снова падала, и плакала, и кричала на весь лес.
Вот голову стала обносить дрёма, девушка, похныкивая, впадала в забытьё. Какая-то несуразица грезилась, то страшная, то забавная, будто любимый Якуб стаю волков саблей рубит, прокладывает путь, а возле нее волшебник сидит с зелёной рожей, с синими усами, колдовскую трубку курит, сам песню на три голоса поёт. И огоньки... всё огоньки, огоньки бегут... много огоньков.

- Олеееесссяяя!..

- Здесяа-а!.. - отзывается вместо нее маг и крутит, крутит над своей вихрастой головой волшебной трубкой. И вот с факелами подлетает челядь. Якуб Ялинский срывает с неё мокрый сараф, пеленает девушку, как куклу, в свой сухой чекмень, берёт её в седло, говорит ей:

- Любовь моя!.. Вот где ты...

Она уж и слова не может вымолвить, впрочем сказала: грибки не забудь... - Её била лихорадка, она больше ничего не помнит, ну словно бы провалилась сквозь землю.

Проходил день за днём. Больная не поправлялась. Лицо у неё восковое, кости да кожа, нос заострился. Дыхание прерывистое, взахлёб. Через два дня ее не стало....

....Вся в цветах, покойница лежала в розовом гробу. В её руке лазоревый цветик. И никому не хотелось верить, что молодая девушка неожиданно ушла из жизни, что над землёй только тень её, однако и эта тень навсегда скроется в могиле. Останется лишь одно воспоминание, но и оно, как ночной туман, развеется: время безостановочно взрывает глубоким плугом ниву жизни, перевёртывая вверх корнями все цветы и травы, все воспоминания о прошлом.

Цветы... Много цветов... Гроб от самой земли засыпан полевыми цветами. Цветы и солнце, яркое, всё ещё горячее. Оно согревало своими лучами восковое похолодевшее лицо лежавшего во гробе мертвеца, восковую исхудавшую руку с зажатым лазоревым цветком. Как знать, может быть, покойнице было приятно погреться на солнышке последний раз и чрез сомкнутые ввалившиеся веки в последний раз взглянуть на пылающее в синеве небес Светило. И вот, побелевшие губы девушки как будто чуть-чуть заулыбались. Нет, это игра блуждающих, неверных светотеней. Нет, нет... Кровь в её жилах навсегда остановилась, и улыбка на устах - простой обман: смерть припечатала своей неотвратимой печатью и глаза и губы.

Порхали бабочки. С востока на запад двигалось по небесной пустыне белое крылатое облако. А всем казалось, что это ниспосланный богом по праведную душу ангел.

Панихиду служил старый-старый иеромонах из захудалого униатского храма. Борода у него древняя, брови древние, голос старый, а голубые глаза молодые, лучистые. Он в чёрной траурной ризе с серебряным позументом, на голове чёрный клобук, на ногах липовые лапти. Служил он не торопясь, величественно и строго. Когда иеромонах, взмахивая кадилом и устремив взор к белому облачку на синем небе, стал возглашать: "Со святыми упокой, господи, душу новопреставленной рабы твоей и сотвори ей вечную память", - весь народ опустился на колени и трижды, во всю грудь пропел: "Вечная па-а-амять".

Люди плакали. И не оттого только плакали, что жаль было девушку, а плакали потому, что вот пришла какая-то вещая минута и все, все до одного, опустились на колени. И душевные родники сами собой у всех разверзлись... Что-то будет, какая судьба-участь ждёт каждого?! И лишь несчастный жених, Якуб Ялинский не проронил ни слезинки, мертвым невидящим взглядом уставившись в пространство перед собой.